Царский мед

Пушистенькая труженица-пчела явно обрадовалась кусочку сахара, который Яков Андреевич Подорожкин положил на низенький трёхногий столик возле эмалированной кружки с горячим травяным чаем.

– Ага! Прилетела, Туся-Пчуся! – приветливо отметил Яков Андреевич. – Докладывай давай, как тут без меня на пасеке ночка прошла, утро принесла. Мм? – он прихлебнул чаёк, втянув его в себя с шумом, чтобы не обжечься.

Пчёлка тщательно обследовала лапками и усиками сладкое сокровище, трепетнула вытянутыми округлыми крылышками и, покружившись вокруг старого пасечника, улетела к ульям.

Улья в количестве двадцати семи штук стояли на поляне среди мало тронутого людьми леса: добираться сюда было непросто из-за чащоб, гор и двух речных переправ. Хотя в последние годы ушлые горожане и крестьяне из оставленных без помощи и надежды сёл и деревень и до этой глухомани стали добираться в поисках добычи: ягод, грибов, дичи тут пока было видимо-невидимо. Бывали изредка и такие, что, наткнувшись на бесхозную, на первый взгляд, пасеку, пытались её разорить; а только неумеючи больше портили, нежели взяли.

Ульи у Якова Андреевича не простые. Каждый со своим характером, своего цвета: одни квадратные, вторые прямоугольные, третьи будто круглые башенки… Яков Андреевич разукрасил каждый пчелиный домик разными цветами. Красота небольшого уютного городка тешила стариковскую душу. Он ухаживал за ним бережно, с ласковостью и внимательностью истинного пчелиного хозяина и безотказного помощника для любимых своих детишек.

Июньское воскресенье для Якова Андреевича началось с ранней Литургии в новопостроенной церкви, вставшей на месте заросшего ивовым кустарником пустыря между зданием больницы и жилой многоэтажкой. Освятили её как раз перед Пасхою, в Вербное воскресенье. Радость тогда, казалось, источал сам воздух – прохладный, свежий, предваряющий возрождение после зимы земли.

-1-

Яков Андреевич улыбнулся в бороду, вспоминая нездешнюю ту радость. Сегодня она снова с ним: на Божественной Литургии он принял в себя Пречистые Тело и Кровь Господа нашего Иисуса Христа. Два месяца он не причащался! В прежние раннехристианские времена его бы уже отлучили от церкви на определённое епископом время, а сейчас – на совести твоей: каждое воскресенье ты у Чаши стоишь или раз в год…

Нынче Яков Андреевич постарался вспомнить всё, что хоть малым чем отдаляло его от Бога, но и то чувствовал, что не всё удалось ему из памяти извлечь, что-то осталось поцарапывать молодую его мудрую душу.

– Пчёлки вы мои, пчёлки, – бормотал Яков Андреевич, обходя разноцветные ульи. – Трудолюбицы вы мои… Летайте, славные, медку собирайте, соты заполняйте, Богу трудитесь… Медку запасёте, Господь наш порадуется, благословит каждую капельку, каждую пчёлку…

Приговаривая так, Яков Андреевич надел широкополую шляпу с «вуалью». Взял «дымник» и открыл первый улей.

– Ух, как тут у вас неплохо! – похвалил он, вытаскивая рамки, наполовину заполненные мёдом. – Молодечики вы мои, расстарались!.. Ну, и жарко сегодня… Чисто парилка.

Он обработал семь ульев и присел под старую дикую яблоню передохнуть. Вытер пот рукавицей. В бороде застряла пара любопытных пчёл, и он осторожно высвободил их из тонких белых пут. На удивленье кому другому глупышки Якова Андреевича не ужалили, а мигом умчались по своим делам.

Пасечник им вдогонку велел:

– Глядите уж, не рассказывайте подружкам своим, что в бороде запутались, не то засмеют, поди…

Ухмыльнулся и снова отёр лицо от проступившей влаги.

– Ох, ну и жарища нынче! – пробормотал он. – Будто нарочно, чтоб косточки мои трухлявые прогреть. Спасибо Тебе, Господи, жалеешь старика. А кому ещё жалеть-то? Разучились-то ведь жалеть. Как вот вымрем те, кто родился на свет до пятидесятых годов, так и кончится жалость на Земле Твоей, Господи.

-2-

Яков Андреевич Подорожкин помолчал. Долго молчал, минут до десяти. Вздохнул покаянно и сам себе возразил:

– Да не. Как же кончится? Найдётся тебе жалость и посредь молодых. Не все ж могут брать от жизни всё, а про любовь вообще не думать. Или, вернее, думать, как тех, кто мешает, с пути своего спихнуть. Но без помощи-то как? Без любви-то? Вода она живая – любовь-то. С неё и началось – с любви Бога, Создателя нашего. Кто бы с такой истиной поспорил-то? Самые нахальные кто, а нормальным и в голову такое не придёт… Ну, и жарко ж нам сегодня, а? Редко ведь у нас в Уральских-то горах-пригорочках жара под сорок. Не традиция такая жара, а захожая гостья с Ташкента… Мария-то моя Феоктистовна оттуда родом, дочка строителя. А я там служил в армии. Ух, увидал я её в увольнительной! Ух, увидал! Хохотушка, резвушка, задо-орная! Как такую не углядеть, к сердцу не прижать? И не отпускать, пока она замуж за тебя не пойдёт? Никак. Вот то-то и оно. Ладно. Передохнул. Работы вдоволь сегодня. Иду, пчёлушки мои, иду, не забыл.

Снова нацепил Подорожкин шляпу с «вуалью», вооружился личной «печной трубой» и отправился в гости к пчелиным семьям. Восемь ульев показали Подорожкину порядок в своих «комнатах», когда силы внезапно покинули пасечника, и он едва доплёлся до старушки яблони, где сел на низкое походное креслице, которое прятал в сарайке, недавно подлатанной им с помощью сорокасемилетнего сына Лёвы, закоренелого холостяка, убеждённого, что все женщины любят не его, а деньги, которые он зарабатывает своей собственной автолавкой.

Лёва Подорожкин был, как и отец, человеком честным, оптимистичным, открытым, и только женщины почему-то пугали его душу, отданную одному труду. Мария Феоктистовна и Яков Андреевич немало досадовали из-за этого на сына: скоро полвека прожил, а для кого? Для себя одного старание – впустую выходит. Куда кому достанется две квартиры, три гаража, две машины – пусть и старые отечественные, – магазин, деньги? Ведь и дальних родственников у Подорожкиных нет: растеряли сперва во время революции, коллективизации, потом – голод, репрессии, война, диссидентство… Кто умер, кого убили, кто потерялся, кого в тюрьме сгноили, и остались Подорожкины в одиночестве.

– И куда всё? – не уставали сетовать старики.

Но Лёва смущённо улыбался, переминался с ноги на ногу и отвечал лишь:

– Да ладно, чего там! Успеется ещё.

– Да когда успеется? – кипятилась Мария Феоктистовна. – Кто за тебя, дурака старого, пойдёт теперь? Это ж смолоду надо семью-то строить! Это ж целое здание с палисадником, с огородом и садами, а не сарайка тебе полусгнившая! Ежели у тебя в пятьдесят лет кто и родится, успеешь ли вырастить, образование приличное дать, и воспитание – без воспитания-то как? И внуков этак не дождёшься…

-3-

– Да они все какие-то… – начинал Лёва.

Тут вступал в разговор Яков Андреевич.

– Какие они? Ну, какие? Обыкновенные девчата! Была ж у тебя одна, приличная девушка, красивая, здоровая, уж и предложение сделал, и складывалось всё хорошо. Чего ты её от себя оттолкнул? Мурыжил девчонку, дождался, когда у неё уже возраст вышел, и в кусты! Разве так делают порядочные мужчины?

– Ну, пап… – стеснительно улыбался Лёва Подорожкин и по привычке ничего не объяснял.

– Что – пап? – возмущался Яков Андреевич. – Ты мне скажи, скажи!..

– Пап, – внезапно предлагал Лёва Подорожкин, – а давай на пасеку съездим? Что-то я давно там не был.

– На прошлой неделе был, – возражал Яков Андреевич.

– Давно! Поехали!

И жизнь текла дальше, в очередной раз отодвинув на спасительную неопределённость отчаянные призывы родителей жениться, наконец, и наплодить хотя бы пару-тройку здоровых ребятишек…

Ставя поилку в очередной улей – к слову сказать, сказочной красоты, подаренной семье Подорожкиных той самой неудавшейся невестой, которая окончила художественное училище и работала в дизайнерской фирме, – Яков Андреевич с привычной душевной скорбью всплакнул, размышляя о неудачной личной судьбе единственного сына.

Эх, Маша, Маша… не захотела она ещё детей после первенца Лёвы. Три аборта втихую сделала. Как Яков Андреевич, узнав, её ругал! Как ругал! До сих пор в сердце непреходящая тяжесть и память об убийстве трёх его детей, хотя внешне этого он изо всех сил старался не показывать.

Аборты Мария Феоктистовна объясняла тем, что вынашивание, роды и занятия с детьми сильно помешали бы её спортивной карьере прыгуньи в длину и бегуньи на короткие и длинные дистанции. Кстати говоря, Мария Феоктистовна до сих пор – нет, не прыгает, но бегает ежедневно: занимается в клубе любителей бега, участвует в городских, областных, зональных соревнованиях по бегу и в марафонах. Даже в Москве была на марафоне мира. Всегда улыбчивая, весёлая, задорная, открытая, она имела кучу друзей, подруг, соратников, но – одного сына и больше никого.

-4-

Яков Андреевич всеми своими размышлениями, рассуждениями, заботами делился с насекомыми, которых очень любил и уважал. Ему стало казаться, будто они понимают его и не только жалеют, но и всем своим трудом и заботливостью дают ему пример и решение многих его проблем, многих его раздумий.

Восьмидесятилетний пасечник пришёл к вере в Бога, полвека наблюдая за чудно организованной жизнью пчёл, сложной и, в то же время, точной, наполненной ежесекундным смыслом, имеющей идеальный круговой цикл от рождения роя до его смерти и рождения новой пчелиной семьи. Круг на воде от упавшей с неба капли – вот что такое пасека…

В этом году в девяти ульях новые молодые матки. Яков Андреевич в особые, самые длинные сотовые ячейки с осторожностью и ювелирностью посадил обычные рабочие личинки и с радостью вскоре наблюдал, как пчёлы понесли им пергу – взрывную смесь из мёда, пыльцы, маточного молочка, которая волшебным образом перерождала «колхозницу» в «царицу-императрицу» роя.

Душистый нынче мёд… Сколь в нём цветов за лето будет? Хоть бы только дождичек пролил, чтоб трава на корню не засохла… А то где пчёлушки подорожкинские медок соберут?

Яков Андреевич приподнял «вуаль» с лица, глянул, щурясь, на небо. Да-а… раскалено небо до высветления: не синее – едва голубое; бледное аж. Такое небо бывает и зимой, когда солнце в зените, и от края до края нет ни облачка. Но летом просторы кажутся шире, бескрайнее, чем в холодные месяцы природного спокойствия.

-5-

И чудо это чудное, великолепно организованное и работающее без сучка, без заусенцы (дающее сбой лишь при неумном, нехозяйственном вмешательстве, вторжении в сию безупречность человека), разве могло возникнуть и существовать само по себе? Так Яков Андреевич Подорожкин уверовал в Бога и стал ходить в местную церковь, построенную семь лет назад и освящённую в честь святого Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. Мария Феоктистовна с ним не ходила, а на приглашение мужа хихикала, раскрывала широко голубые глаза и отнекивалась:

– Да зачем мне? Я себя прекрасно чувствую и умирать не собираюсь! Мне в церкви скучно, Яша!

А Лёва смущённо улыбался, мялся смущённо и бормотал:

– Ну, пап, правда: ну, совсем некогда. Мне вон в Тольятти ехать надо за всякими запчастями и маслами, а тут ещё ревизия подкатила из пожарки и СЭСа. Сам вот подумай: ну, когда мне? Ты поставь там за нас с мамой свечки, а Бог уж знает, кого наградить, кого наказать.

Так и ни разу не сходил ни с отцом, ни сам. Иногда у Якова Андреевича проскальзывала мысль, что к Богу приведёт жену и сына не что иное, как его смерть. Хотя… скорее, наоборот: они будут винить Бога в том, что не дал старику пожить ещё лет двадцать…

Яков Андреевич горько вздохнул. Господи Ты мой, Иисусе Христе, Сыне Божий, Матушка наша, Пречистая Милостивая Царица Богородица, не оставьте уж их, родных моих, любимых, откройте сердца им, чтоб уж не страдали они в огне, а радовались у Престола Божия – как рассказывал сегодня на проповеди отец Максим. Велика награда у Бога для любящих Его. Велико наказание, которым наказывают себя отвергающие Отца своего…

-6-

Без радости и благоухания любви разве хорошо жить человеку? Всякое живое существо без любви и милости теряет себя и не находит ни покоя, ни света, ни надежды. Когда в себе носишь мрак, то он расстилается и вокруг тебя тоже. Ты дышишь мраком, как чернилами, и не можешь никак дышать так, чтобы этого не чувствовать, чтобы каждый вдох насыщал тебя жизнью с естественной незаметностью.

Как не хотел Яков Андреевич такой участи Лёве и Марии Феоктистовне! И себе не хотел, но им – больше. Потому что они слабее его. Беззащитнее.
Пчёлы ласково жужжали, занимаясь Богом данным им делом. Яков Андреевич засмотрелся на них. Интересно… Да. Интересно: есть ли у Бога в Небесных Его обителях пчёлы? Что цветы самые необыкновенные – несомненно. А есть ли пчёлы? Эх, были б если пчёлы в Царствии Господнем, он бы Господу такого мёду накачал! Самого, что ни на есть, Царского! Такого, что человеку и есть нельзя, поскольку он – дитя, ребёнок, и всю полноту и гармонию его вкуса не в силах не ощутить, ни оценить, ни запомнить…

Яков Андреевич вытер с лица пот. Очень странная жара. Как лепечут синоптики, а вслед за ними повторяют ушлые СМИ, – аномальная. Аномальная жара не только на Урале – по всей России. Призывает Господь Своих детей одуматься, взглянуть вкруг себя не хищным, а попечительским взглядом, вот и послал палящее солнце, а дождю запретил… Вразумление через бедствие – будь то в городе, на предприятии, в природе, в самом небе – к сожалению, более действенное, нежели доверчивое, терпеливое ожидание Богом самоосознания человеком его опустошающего мир легкомыслия.

Пробравшись к сарайчику, Яков Андреевич сел на скамейку, откинулся на спинку, снял шляпу, начал обмахиваться её широкими полями.

-7-

Пчёлы подлетали к нему, кружились над ним, садились на руки, плечи, улетали восвояси. Он не гонял их, улыбался каждой, говорил:

– Торной дорожки в Царство Небесное, Туся-Пчуся! Пособирай медку Господу нашему и Пресвятой Матери Его!

Глянул в чистое небо и увидел в нём сияющее золотое облачко, которое споро приближалось к нему и вот расстелилось над ним и перед ним удивительнейшим роем.

Они походили на пчёл, эти великолепные насекомые, испускающие мягкий солнечный свет, который бликами играл перед глазами Якова Андреевича. Пасечник радостно рассмеялся и протянул к ним руку. Одно из них опустилось на его ладонь и переступило пушистыми лапками. Выпуклые овальные очи смотрели прямо в глаза Якова Андреевича.

– Ты красивейшая пчела в мире, – ласково произнёс пахнущий воском старик. – Что ты мне принесла?

И послышалось Якову Андреевичу, будто пчела, как в сказке, молвила ему голосом человеческим:

– Жизнь твою принесла, раб Божий Иаков. Летим со мною в даль светлую, исполненную Божьего благословения…

И встал доверчиво Яков Андреевич со своей заслуженной, сколоченной лет пятнадцать назад скамейки, и весь потянулся к сияющему золотому рою, и он поднял его в воздух с такой лёгкостью, будто Яков Андреевич не человек, а пушинка одуванчика, и понёс, понёс его с собою вверх, туда, где открывалась новая жизнь, новая судьба, сулящая ему новые свершения.

-8-

Лёва приехал за отцом вечерним часом, обеспокоившись, что тот до сих пор не вернулся. Он увидел отцовский вишнёвый «Жигулёнок», и у него отлегло от сердца: застал!

– Пап! Папа! – крикнул Лёва и пошёл мимо ульев к сарайке, перед которой сидел на скамейке его отец.

Лучезарное лицо Якова Андреевича Подорожкина светилось радостной улыбкой. Вокруг него кружили запоздалые пчёлы.

– Пап… – осипшим враз голосом позвал Лёва. – Ты чего?

«Царский медок отправился Господу качать, сынок», – мог бы сказать ему старый пасечник.

Оранжевые лучи солнца, похожие на льющийся с неба свежий мёд, тепло прощались с лугом, лесом, с ульями, с подлатанной сарайкой, с Лёвой; с мирно сидящим на своей скамейке, сколоченной лет пятнадцать назад, рабом Божиим Иаковом…

Лёва стоял перед отцом и силился понять, что отныне отец не будет его опекать, звать в церковь, корить, что в доме не слышно молодых и детских голосов, советовать, рассказывать о прошлом, о пасеке, о лесе, даже о Боге. Лёва будет, а отец – нет. Как понять это?

Лёва стоял и не хотел делать первый шаг.

Солнце садилось.

Пчёлы возвращались домой.

3-18 августа 2012

вернуться